Если корова съела коноплю

Рига — длиннющий высочайший сарай крытый травой. Со сквозными воротами. В некие риги и полуторка могла заезжать. В ригах провеивали зерно и складывали траву. Провеивание — зерно с мусором сыпется в воздушный поток, который отделяет, относит полову, ость, шелуху, частицы соломы… Веялку крутили вручную. Это вроде большущего вентилятора. Зерно позже отвозили за 10 км на станцию, сдавали в «Заготзерно». Там оно совсем доводилось до кондиции — просушивалось. В 10 лет мы уже пахали поля. В нашей бригаде — семь либо девять двухлемешных плугов.

В каждый впрягали пару лошадок. Бригадир приезжал — демонстрировал, где пахать. Пройдешь поле… летнему мальчику поднять стрелку плуга, чтоб переехать на иной участок — не по силам. Зовешь кого-нибудь на помощь. Все лето пахали. Жаркая погода была. Пахали часов с 6 до 10, позже уезжали с лошадьми к речушке, там пережидали жару, и часа в три снова ехали пахать. Это время по часам я сейчас называю.

А тогда — часов не было ни у кого, смотрели на солнышко. Работа в кузнице Мой дед до революции был обеспеченный. Мельница, маслобойка… В году ему, взамен призванных на войну работников, власти дали 2-ух пленных австрийцев. В 17 году дед погиб.

Один австриец уехал на родину, а иной остался у нас и женился на сестре моего отца. И когда все ушли на фронт, этот Юзефан — фамилия у него уже наша была — был назначен бригадиром. В м, как мне восемь исполнилось, он пришел к нам. Говорит матери: «Давай парня — есть для него работа! Уголь горит — надымишь, бывало.

Самому-то дышать нечем. Кузнец был мужчина — возвратился с фронта по ранению. Потрясающий был мастер! Ведь тогда не было ни сварки, ни слесарки, токарки… Все делалось в кузне. Допустим - обручи к тележным колесам. Листовой сплав у него был — привозили, означает. Колеса древесные к тележке неординарные. Обруч-шина изготавливался на конкретное колесо.

Отрубит полосу подходящей длины — обтянет колесо. Шатуны к жаткам часто ломались. Варил их кузнечной сваркой. Я качаю меха - два кусочка сплава разогреваются в горне докрасна, позже он накладывает один на иной, и молотком стучит. Так сплав сваривается. Сегменты отлетали от ножей жатки и лобогрейки — клепал их, точил.

Уж не знаю — какой там ратфиль у него был. Уже опосля войны привезли ему ручной наждак. А здесь - привезут плуг - лемеха отвалились — чинит. Тяжи к телегам… И крепеж делал - болты, гайки ковал, метчиками и лерками порезал резьбы. Пруток некий металлический был у него для болтов.

А нет прутка пригодного — берет потолще, разогревает в горне, и молотком прогоняет через отверстие подходящего поперечника — калибрует. Позже нарезает леркой резьбу. Так же и гайки делал — разогреет кусочек сплава, пробьет отверстие, нарезает в нем резьбу метчиком. Неповторимый кузнец был! Насмотрелся я много на его работу. Давал он мне молоточком постучать для забавы, но моя работа была — качать меха. Беженцы В 41 году пришли к нам несколько семей беженцев из Смоленска - тоже вклад внесли в работу колхоза.

Расселили их по домам — какие побольше. У нас домик небольшой — к нам не подселили. Некие из их так у нас и остались. Их и опосля войны продолжали звать беженцами. Можно было услышать — Анька-эвакуированная, Машка-эвакуированная… Но крупная часть уехали, как лишь Смоленск освободили. Зима го и гнилостная картошка Все знают, в особенности немцы, что эта зима была чрезвычайно морозная. Даже колодцы замерзали.

Кур держали дома в подпечке. А мы — детки, и бабушка практически на печке жили. В зимнюю пору го начался голод. Естественно, не таковой голод, как в Ленинграде. Картошка была. Добавляли почаще всего картошку. Помню — два ведра мать намоет картошки, и мы на терке трем. А она позже добавляет натертую картошку в тесто. И до го года мы не пекли «чистый» хлеб. Лишь с наполнителем каким-то.

Я в м году поехал в Воскресенск в ремесленное поступать — с собой в дорогу взял таковой же хлеб наполовину с картошкой. Голодное время го перебежало с го. И мы, и вся Наша родина запомнили с этого года лепешки из гнилостного мороженого картофеля. Овощехранилищ, как на данный момент, не было. Картошку хранили в погребах. А какая в погреб не помещалась - в ямах.

Рядовая яма в земле, засыпанная, сверху — шалашик. И семенную картошку тоже до весны засыпали в ямы. Но в особенно мощные морозы данной для нас зимы картошка в ямах сверху померзла. По весне — погнила. Это и у нас в деревне, и сколько я поездил позже шофером по всей Рф — спрашивал другой раз — везде так. Эту гнилостную картошку терли в крахмал и пекли лепешки. Банды дезертиров Новостей мы практически не знали — радио нет, газеты не доходят. Но в м году люд как-то вдохновился.

Но здесь возникли дезертиры, стали безобразничать. Воровали у фермеров овец. И вот через три дома от нас жил один дедушка — у него было ружьё. И с ним его взрослый отпрыск — он на фронте не был, а был, видимо, в милиции. Помню, мы раз с мальчишками пришли к ним. А этот отпрыск — Николай Иванович — посиживал за столом, патрончики на столе стояли, баночка — с маслом, наверняка.

И он вот так крутил барабан нагана — мне запомнилось. И позже в один прекрасный момент дезертиры на их может даже специально отправь. Началась стрельба. Дезертиры снаружи, - эти из избы отстреливались. Отбились они. Председателем сельсовета был пришедший с войны раненный офицер — Миша Михайлович Абрамов. Дезертиры зажгли его двор. И в огонь заложили видимо, маленькие снаряды либо минометные мины. Начало взрываться.

Люд сбежался тушить — он разгонял, чтоб не побило осколками. Двор сгорел вполне. Приехал начальник милиции. Двоих арестовал — видно знал, кого, и где находятся. Привел в сельсовет. А до района ехать км на лошадки, дело к вечеру.

Он их связал, посадил в угол. Он посиживал за столом, на столе лампа керосиновая засвечена… А друзья тех дезертиров через окно его застрелили. Опосля этого пришла группа к нам в деревню — два милиционера, и еще несколько парней. И мой дядя к ним присоединился — он только-только пришел с фронта демобилизованный, был ранен в локоть, рука не разгибалась. Ручной пулемет у их был. Подошли к одному дому. Кто-то им произнес, что дезертиры там. Вызвали из дома даму, что там жила, и её стариков.

Они произнесли, что дома больше никого нет. Прошили из пулемета соломенную крышу. Там вправду никого не оказалось. Но опосля этого о дезертирах у нас ничего не было слышно, и всё баловство прекратилось. Новенькая скотина В 42 году вышла увлекательная вещь. Коровы-то у нас не было, как в весеннюю пору го продали. И пришел к нам Василий Ильич — чрезвычайно неплохой старичок.

Он нам много помогал. Лапти нам, да и всей деревне плел. Вся деревня в лаптях прогуливалась. Мне двое лаптей сплел. Как пахать начали — кое-где на месяц пары лаптей хватало. На пахоте — в лаптях лучше, чем в сапогах. Земля на каблуки не набивается.

И вот он пришел к нашей мамы, говорит: «У тебя овцы есть? Давай 3-х ягнят — обменяем в примыкающей деревне на телочку. Через два года — с коровой будете! Ушел с ягнятами, возвратился с телочкой малеханькой. Тарёнка её звали.

Как мы на неё радовались! Он для нас была — как светлое будущее. А растили её — бегали к ней, со собственного стола корочки и всякие чистки таскали. Любовались ею, холили, гладили — она, как кошка к нам ластилась. В м огулялась, в м отелилась, и мы — с молоком.

Мы чуть-чуть выросли — стали мамы помогать. Выросли — это мне восемь, младшим — 6 и четыре. Много работы было на личном огороде. Мы там сеяли рожь, просо, коноплю, сажали картошку, пололи огород, все делали. Еще в 43 году мы узрели «студебеккеры». Две машинки в наш колхоз прислали на уборочную — картошку возить. Учеба и игры У нас был сарай для хранения зерна. Всю войну он был пустой, и мы там с ребятней собирались — человек И эвакуированные тоже.

Игрались там, озоровали. На данный момент малыши в хоккей играют, а мы луночку выкопаем, и какую-нибудь банку консервную палками в эту лунку загоняем. В школу пошел — дали один карандаш. Ни бумаги, ни тетради, ни книги. 10 палочек для счета сам порезал.

Томная учеба была. Мама раз кое-где бумаги достала, помню. А так — на газетах писали. Торф сырой, топится плохо, - в варежках писали. Позже, когда стали чернилами писать — чернила замерзали в чернильнице. Непроливайки у нас были. Берёшь её в руку, зажмешь в кулаке, чтоб не промерзла, и пишешь.

Чрезвычайно обожал читать. К шестому классу прочитал все книги в школьной библиотеке, и во всей деревне — у кого были в доме книжки, все прочел. Военнопленные и й год В м году мимо Хуторовки газопровод копали «Саратов-Москва». Он до сих пор работает. Трубы клали либо мм. Работали там пленные прибалтийцы.

Уже взрослым я ездил-путешествовал, и побывал с экскурсиями в бывших концлагерях… В Кременчуге мы получали машинки — КРАЗы. И там был мемориал - концлагерь, в котором погибли 100 тыщ. Немцы не кормили. Не наименее ужасный - Саласпилс. Малыши там погублены, взрослые… Двое воскресенских через него прошли — Тимофей Васильевич Кочуров — я с ним позже работал.

И, молвят, что там же был Лев Аронович Дондыш. Они возвратились живыми. Но я лицезрел стволы деревьев в Саласпилсе, снизу на уровне людского роста тоньше, чем вверху. Люди от голода грызли стволы деревьев. А у нас неподалеку от Хуторовки в м году сделали лагерь военнопленных для строительства газопровода.

Пригнали в него прибалтийцев. Они начали рыть траншеи, варить и укладывать трубы… Но их пускали гулять. Они приходили в деревню — меняли селедку из собственных пайков на картошку и остальные продукты. Просто просили покушать. 1-го, помню, мать угостила пшенкой с тыквой. Он ещё спрашивал — с чем эта каша. Мать ему разъясняла, что вот таковая тыква у нас растет.

Но дядя мой, и остальные, кто возвратился с войны, ругали нас, что мы их кормим. Считали, что они не заслуживают жалости. Уже начал снопы возить. Поднять-то сноп я еще не могу. Мы запрягали лошадок, подъезжали к копне. Дамы нам снопы покладут — полторы копны, вроде бы, нам клали. Подвозим к скирду, тут снова дамы вилами перекидывают на скирд. А еще навоз вывозили с конного двора. Запрягаешь пару лошадок в огромную тачку. На ней закреплен ящик-короб на оси.

Ось — ниже центра тяжести. Дамы накладывают навоз — вывозим в поле. Там качнул короб, освободил путы фиксирующие. Короб поворачивается — навоз вывалился. Короб и пустой тяжкий — одному мальчику не поднять. А то и вдвоем не поднимали. Возвращаемся — он по земле скребет. Таковая работа была у мальчиков лет.

Табак Табаку чрезвычайно много тогда сажали — табак нужен был. Отливали его, когда всходил — бочками возили воду. Лишь посадят — два раза в день нужно поливать. Вырастет — собирали позже, сушили под потолком… Мама листву обирала, позже коренюшки резала, в ступе толкла.

Через решето высевала пыль, перемешивала с мятой листвой, и мешка два-три данной махорки сдавала государству. И на станцию прогуливалась — продавала стаканами. Махорку носила туда и семена. А на Куйбышев санитарные поезда шли.

Поезд останавливается, выходит медсестра, спрашивает: «Сколько в мешочке? Берет мешочек, уносит в вагон, там высыпает и возвращает мешочек и средства — рублей. 40 5-ый и остальные годы 45,46,47 годы — голод ужасный. Картошка не уродилась. Хлеба тоже не достаточно. Картошки нет — мама лебеду в хлеб подмешивала. Я раз наелся данной лебеды. Меня рвало данной нам зеленью… А отцу… мама снимала с потолка старенькые овечьи шкуры, опаливала их, резала мелко, как лапшу — там на коже ещё какие-то жирочки остаются — варила долго-долго в российской печке ему суп.

И нам это не давала — лишь ему, поэтому что ему далековато ходить на работу. Но картошки все-же незначительно было. И она нас выручала. В мундирчиках мама сварит — это 2-ое. А воду, в которой эта картошка сварена — не выливает. Пару картофелин разомнет в ней, сметанки добавит — это супчик… Я до сих пор это люблю и время от времени для себя делаю. Про одежду Всю войну и опосля войны мы прогуливались в домотканой одежде.

Растили коноплю, косили, трепали, сучили из неё нитки. Заносили в дом станок особый, устанавливали на всю комнату. И ткали холстину - таковая полоса ткани см 60 шириной. Из этого холста шили одежду. В ней и прогуливались.

Приобрести готовую одежду было негде и не на что. В осеннюю пору го, помню, мама с папой съездили в Моршанск, привезли мне обнову — резиновые сапоги. Взяли последнюю пару — оба на правую ногу. Такие, почему-либо, остались в магазине, остальных не оказалось. Носил и радовался. Без нытья и роптания! И непременно скажу — на протяжении всей войны, невзирая на голод, тяжкий труд, неописуемо тяжелую жизнь, роптания у населения не было. Говорили только: «Когда этого фашиста убьют!

Когда он там подохнет! И воровства не было. Мама работала на току круглый год — за все время лишь раз пшеницы в кармашке принесла — нам кашу сварить. Ну, здесь не лишь сознательность, но и контроль. За килограмм зерна можно было получить три года. Сосед наш приехал с войны раненый — назначили бригадиром.

Они втроем украли по 6 мешков — получили по семь лет. Как уехал из деревни А как я оказался в Воскресенске — кто-то из наших разнюхал про Воскресенское ремесленное училище. И с года наши ребята начали уезжать сюда. У нас в деревне ни надеть, ни обуть ничего нет. А они приезжают на каникулы в суконной форме, сатиновая рубаха голубенькая, в полуботиночках, говорят, как в городке в кино ходят!..

В м году и я решил уехать в Воскресенск. Пришел к председателю колхоза за справкой, что отпускает. А он не дает! Но там оказался прежний председатель — Миша Михайлович. Он этому говорит: «Твой отпрыск уже окончил там ремесленное. Что же ты — собственного отпустил, а этого не отпускаешь? А, как мы туда в лаптях приехали, как обучался и работал позже в кислоте, как ушел в армию и служил под Ленинградом и что там вызнал про бои и про блокаду, как работал всю жизнь шофёром — позже расскажу.

Вдалеке колышется чей-то ярко-красный флаг. Дежурный — слушаю! Из трубки голос: — Слышь пацаны, в прошедшем году посадил коноплю, выросла бестолковая, ни какого кайфа не дает! Дежурный отвечает — Ты придурок, куда звонишь?

Звони в наркологию, там для тебя посодействуют. Светлана Фабер Просветленный 15 лет назад Ничего она не даст, отобрать придется. Наталия Счастливая Гуру 15 лет назад попробуй не забудь позже опытом поделиться. Как подоишь, зови. Юзер удален Гуру 15 лет назад Нет, сходу косяки давать будет. Вымоченные в молочке. Юзер удален Мастер 15 лет назад тогда она будет давать наркотики!!

А конопляное молоко Мы ж не коноплянки какие Юзер удален Знаток 15 лет назад Грамотное молоко, это когда 0. Я Мудрец 15 лет назад она для тебя еще и вест огород верно удобрит. MaDMiKe Мыслитель 15 лет назад монагу она даст!!! Arakan Мастер 15 лет назад Любопытно ежели ты место воды будешь пить водку Не мучайте бедное животное ON Мудрец 15 лет назад Такое молоко мой корефан из Пятигорска именует "Bonaqua" У него таковой скотины нет, он просто травку на молоке отваривает.

Aleko Знаток 15 лет назад ты лучше быка таковой травкой накорми он позже корву поимеет и у их самый прикольный теленок родится. Андрей Решетов Мастер 15 лет назад Она раскумариться и воооще про молоко забудет!!

Статью. Восхищена как скачать браузер тор бесплатно готов

Голодом были охвачены только районы со славянским популяцией. Понятно, средства массовой дезинформации о этом голоде в Рф стараются умолчать, не пропуская о этих грехах большевизма в прессу ни слова. Но, что выясняется, сильно пострадали от этого голода и обитатели башкирских сел. Понятно, пропаганда не может бросить мученическую погибель от голода других Русскому народу национальностей в презрении. Потому-то, услышав, что творилось у их, мы хоть на мало сможем представить для себя — что же в это самое время творилось уже у нас — кого большевикам требовалось уничтожать голодом много наиболее основательно, чем татар и башкирцев:.

Родился в году. На данный момент живет в Казани. Это имя отдал мне папа, и я старался всю жизнь это имя оправдывать. Я с 5 лет работал — на огороде, вкалывал. Играться в детстве было некогда. Это в 5 лет. И арбузы у меня росли, и дыни росли, все у меня было. На данный момент пробую — ничего не растет! Началась война, отца забрали в армию, мать нас увезла в ее деревню — это было в ноябре месяце.

Мы приехали туда — холодно, вокруг деревни ни леса, ничего. Мы с матерью каждую ночь прогуливались за травой, чтоб топить дом. Километра три нужно идти, тащить. Придешь — сядешь, через 15 минут ничего не остается, трава быстро горит, как порох. За ночь нужно было ходить два-три раза. С утра встаешь и говорят: «Вот в том доме целая семья погибла от голода». Они недельками валялись дома — некоторому хоронить даже, некоторому могилу копать.

Опосля войны стало еще хуже…. Все друзья, соседи — все погибли, погибли от голода. Мы идем в лес и едим травку всякую, животик не выдерживает. У меня на очах погиб соседский юноша — он во дворе мотался-мотался, держался за животик и здесь же дал концы.

И таковых случаев много было. Лишь снег сойдет, чернота возникает — люд на поле прошлогоднюю картошку собирает, все копают друг за другом, отыскивают, что осталось. Я ведро приносил постоянно. Она нас и выручила. Мать с вечера нам давала две кальжямы, поэтому что в школу мы вставали в четыре часа утра. В старших классах я прогуливался обучаться 10 км, там посиживал восемь часов и шел 10 км обратно, в лаптях, ноги были мокрые постоянно.

В школе техничка топила печку. Мы около печки собирались и ели. В то время в школах не было ни буфета, ни столовой — ничего не было. Лишь две котлеты из гнилостной картошки на весь день. Как-то в восьмом классе мы шли в школу из нашей деревни, все детки. Я тормознул, думаю, посчитаю, сколько же нас человек — оказалось, А десятый класс кончили трое. Все остались в оврагах по дороге лежать. Несешь-тащишь их, а ведь еще самого себя нужно нести, но оставлять на дороге кого-либо тоже нехорошо.

Так все потихоньку друг друга и утратили на обочине. Нас выручила скотина — молоко и сметана были. И катык на улице в погребе держали. У кого молоко было — живы остались, у кого не было молока — все погибли. В деревне скотин было не достаточно. На 10 дворов — приблизительно одна скотина, дворов у нас было Их так не много осталось, поэтому что корову нужно поить, подкармливать, они погибали от голода в зимнюю пору. И я тоже так делал — из колодца брал прохладную воду, давал корове.

Скотина пьет. Чихает, но пьет. Нет способности ее греть даже. Вот они так и погибали. А ежели нет скотины, то бессмысленно жить Помню таковой случай: у моего друга мама изловил с 3-мя килограммами зерна уполномоченный некий чиновник из района. Он дал ее под трибунал, ей дали 10 лет. Меньше 10 тогда не давали. У нее было пятеро деток — все кричали, орали, но судья все равно свое дело сделал.

И больше она не появлялась на этом свете. На данный момент живет в Уфе. На местности лампового завода [в Уфе] размещалась школа, где мой отец, Гармс Александр Николаевич, был директором, а мать, Крюкова Клавдия Алексеевна — учительницей. Там я родился. Жизнь в нашей семье сложилась катастрофически. Отец родился в Красноусольске в году, национальность непонятна, но фамилия вроде германская. Его забрали в армию в году, а там уже репрессии.

Спровоцировали на некий разговор, опосля которого ему было предъявлено обвинение в восхвалении силы германского оружия: дескать, мы не готовы к войне а это вправду было так. Ему дали печально известную статью Маму вызвали в министерство просвещения, произнесли, что мы не можем больше жить в Уфе. Переехали в Красноусольск — к бабушке, но, к огорчению, были ей не необходимы.

Она была чрезвычайно верующая, нищим подавала, а мы от голода пухли. Потому мать по ночам выкапывала оставшуюся опосля сбора урожая картошку и варила ее — у нас не было собственного огорода, так как нас выслали…. В году мы возвратились сюда в Уфу, жили на улице адмирала Макарова, где троллейбусное депо. Там были бараки: половина — амбулатория, половина — жилая. Там жила интеллигенция: учителя, инженеры.

Когда была проверка, пришел военный из комендатуры и спросил, почему мы здесь живем. Видимо, сам был отцом…. Мать позднее дала меня в детский сад. Там был завтрак: небольшой кусок поджаристого хлеба, манная каша, жиденькая таковая, и стакан сладкого чая.

Кормили чрезвычайно скудно. В один прекрасный момент нас нарядили какими-то клоунами, и мы должны были что-то изображать. Для меня это было позорно, и я отказался, стал зрителем. А когда увидел на праздничке — сиим клоунам Дед Мороз что-то шепчет и они что-то получают, стало грустно, думаю, напрасно не согласился Родилась в году. На данный момент живет в Салавате. Наша семья была маленькая — бабушка, мать, я, сестра.

Папа ушел из дома, жил раздельно. Мать работала в колхозе на разной работе — косила сено, собирала сбор. Ежели отлично работала, ставили отметку: один трудодень. А ежели так для себя — 0, А ежели совершенно плохо — 0,5. Позже смотрели на трудодни и выдавали зерно — по немножко. Это уже было опосля года. Голод был не лишь в нашей семье, опосля войны голод был во всем селе. Тогда я жила в селе Лачентау — это 10 км от Бирска. Там было около 80 домов.

Невзирая на голод, мы раз в год сдавали продукты государству: картофель, куриные яичка, шерсть, мясо, масло. У народа повсевременно что-то требовали — естественно, все посиживали голодные. Когда война закончилась, мужчины начали ворачиваться в село, а до этого работали одни дамы. Прямо за нашим огородом была река Агидель.

Все зерно, которое было в селе, грузили на огромную лодку и высылали в сторону Бирска. Кто-то из дам греб на лодке, кто-то тащил ее с берега веревкой против течения. Зерно было, но не для народа — все сдавали государству. Когда война закончилась, мне было 5 лет. Мы переходили через Агидель и собирали одичавший лук. Собирали мешками и в летнюю пору ели. Его нужно было измельчить, ежели есть — добавить молоко, ежели нет — добавить воду. Ежели выходило очень жидко, ели как суп, ежели погуще, то как кашу.

Еще собирали борщевик. Так и поправлялись, больше ничего не было. Когда мужчины возвратились, стало чуток проще. Опосля того как таял снег, мы собирали картофель, который оставался на полях колхоза с прошедшего года. Это уже практически сгнившая картошка.

Мы ее месили, как пюре, ежели была — добавляли соль, делали лепешки. Тогда мы не очищали картошку, прямо так клали в воду, поэтому что так пищи больше. Позже сверху посыпали мукой — вот для тебя и суп. В осеннюю пору мы собирали сорняки. Измельчали и делали из этого муку, она выходила черной-черной — и хлеб тоже выходил темный и кислый.

Когда картошка лишь начинала цвести, ее уже выкапывали и начинали есть. До осени практически ничего не оставалось, поэтому что ела вся семья. Чай продавался в магазине плитками, но его практически никогда не привозили. Без него пили просто кипяточек — почему-либо не догадывались заваривать шиповник либо душицу, употребляли их, когда лишь люди болели. А просто так не пили — дураками были. Собирали смородину, но не было сахара, чтоб сделать варенье. Делали пастилу, кто болел — тому давали.

Тогда мы на зиму ничего не консервировали. Наша деревня была хороша тем, что рядом был лес, и там можно было собирать ягоды. Там была земляника, смородина, рябина, шиповник, люд все лето это собирал, ел, продавал в городке. И фундука много было. Моя мать по три раза в день собирала [в лесу] дрова, возила на малеханьких санях в Бирск и продавала за один рубль — на него можно было приобрести пол-литра подсолнечного масла.

Но в лесу было чрезвычайно много волков — они у почти всех скотину убивали и ели. Еще у нас рядом была река, но рыбу там не ловили — татары вообщем не ловили рыбу. Российские приезжали и ловили рыбу, а наши — нет. Я начала работать в 15 лет, стала дояркой. А в доме начала работать, как лишь начала ходить. Вода далековато, ее нужно таскать каждый день, на ногах у нас были лапти даже в зимнюю пору.

Валенок не было — для этого нужна шерсть, а овцу ведь нужно еще прокормить. Валенок тогда я даже не лицезрела. Зимы опосля войны были прохладные. Ежели плюнуть на землю, плевок сходу леденел. В один прекрасный момент один дед опосля посева оставил для себя незначительно овса и принес домой — и его судили. И увезли. До парома они ехали на лошадки — милицейские посиживали в тележке, а деда принудили идти рядом.

Увезли из деревни на пароме, и мы все с берега, соседи и его супруга, провожали, рыдали. В детстве я жила в пролетарском районе [Уфы], хоть отец у меня был начальник. Вот таковой он был честный партиец — жил в древесном доме с удобствами во дворе, не желал для себя никакой иной квартиры. Есть было нечего, но мы полностью от этого не мучались, поэтому что ни у кого не было, и мы не знали, что может быть по другому.

Все время не хватало хлеба, но я не считала, что это голод — малая была. Мать говорила, что мы выжили поэтому, что мамина сестра жила в деревне и оттуда привозила продукты. Там можно было картошку высадить, еще чего-то, а в городке был абсолютный голод. Помню, как вели пленных германцев по Революционной. Его из Берлина направили на юг — там были басмачи [партизаны]. Отец и на гражданской, и на финской [войне] был.

Он был начфин Башкирской конной дивизии знаменитой. Маме в один прекрасный момент даже прислали похоронку, но она никому не произнесла. Говорит, у нее на руках была нездоровая мама, двое малеханьких деток, ее бы начали жалеть, и она бы не выдержала. А так, говорит — ну, сцепила зубы. А через год пришло опровержение.

Как-то папа приезжал на побывку, ну, офицерам положено. В м отец возвратился, устроился на работу — парторгом вроде на радиозавод. Мы все опешились, когда вдруг к нашему дому подъехала легковая машинка, оттуда вышел человек в белоснежном халатике и с мешком в руке. И вот он поднимается к нам на этаж и из мешка вываливает продукты. Я ничего не помню, лишь буханку белоснежного хлеба — мы до этого белоснежный хлеб не лицезрели.

Он был мягенький, как не знаю что. Какое-то время этот человек приезжал. Отец не мог отыскать концов, на каком основании ему привозят продукты, он не желал их получать, поэтому что иным не дают, и ушел на другую работу. Он был очень честным человеком: ежели он считал, что это незаконно, он сиим не воспользовался. Хотя маме нельзя было темный хлеб есть из-за язвы, нужен был белоснежный. Мать опосля войны не работала, мы жили на одну отцовскую зарплату. Она у него была, наверняка, высочайшая, но шика у нас не было.

Без отца дома не обедали, ожидали его. Мать варила суп из баранины — туда кочан капусты клали, картошку, лапшу. Суп нужно было непременно есть с хлебом; наверняка, так экономнее — но я обожала хлеб и просто так таскать. На 2-ое вытаскивалось ребрышко, каждому давали это ребрышко. Картошка и капуста — это 2-ое. Манную кашу ели, а рис числился деликатесом. Борщ еще был, наверняка. Я помню, когда в 1-ый раз возник маргарин, вся детвора выбежала на улицу с хлебом, намазанным маргарином.

Чрезвычайно вкусно мы жмых ели. Кто-то из взрослых, видимо, приносил, все постоянно делились. Заместо жвачки мы вар жевали. Он поначалу твердый, начинаешь жевать — смягчается. На нашей улице не было богатых, но никто не пух с голоду, хоть и есть было нечего. Детство вспоминается радужным, радостным. Есть охото, и хорошо. Рядом же всем тоже охото В особенности голодными были — годы.

Стояла таковая засуха, что земля потрескалась, а картошка — единственный наш источник питания — в земле высохла. В саду у нас подросло чрезвычайно не много картошки — ведра три-четыре, мы их берегли, чтоб высадить в последующем году. Совершенно не помню, что мы тогда ели.

Ели ли мы? Скот погибал, подкармливать его было нечем…. Какую травку мы могли собирать около леса — ели. Из этого варили суп. Мне в голову врезалось, что в то время мать прогуливалась в правление просить хотя бы одну ложку муки для этого супа — не дали.

Для скота мы косили сено либо собирали травку, которая росла под низкими деревьями. У нас была малая деревенская двухколесная тележка, про нее поет песню [татарский певец] Габдельфат Сафин — точно таковая же телега. Когда я в первый раз услышала эту песню — рыдала. Поначалу я помогала маме, когда она запрягалась в тележку заместо лошадки, а позже она захворала и я была заместо нее.

Не считая травки мы собирали ветки липы. Самые калоритные воспоминания юношества — моменты, когда в доме возникал хлеб. Я его не ела, поэтому что было жаль, а прятала под одеялом. Его съедали сестры. Я не дулась и не рыдала, считала, что они наиболее достойны этого кусочка хлеба. До сих пор удивляюсь, почему я тогда не ощущала голода. Из-за пищи я рыдала в детстве всего один раз — когда нечаянно проглотила карамель.

Было грустно, что не распробовала вкуса. Мать успокаивала: дескать, конфета в моем животике, — но мне от этого было не легче. Манную кашу я в первый раз попробовала в 15 лет. До сих пор помню тот умопомрачительный вкус. В весеннюю пору года мы прогуливались по полям, находили гнилостную прошлогоднюю картошку.

Находили на собственных полях, на колхозные нельзя было даже ступать — тебя здесь же арестуют. В один прекрасный момент в осеннюю пору уже, опосля уборки урожая, мы отправь на поле — нас прогнали, то, что отыскали — отобрали. Когда выпал 1-ый снег — мы опять отправь на поле собирать колосья в подол, все равно же пропадут скоро.

Но полевод все отнял. А ноги-то у нас красноватые от холода, руки тоже красноватые, я была в одном платьице. И были тогда детками — пять-шесть лет, а нас били за это плетью, гнали оттуда. И это за брошенные колосья. Зимы были тогда прохладные, было много буранов. Дома в деревне заносило снегом. Время от времени мы не могли выйти на улицу, все окна были в снегу. Кто мог выйти из соседей, у кого двери раскрывались, выходили и откапывали других.

Дома мы тогда топили, но спичек никаких не было — прогуливались к соседям за углем. У нас была неувязка с солью, она была лишь в Ишимбае, там был некий источник. Люди прогуливались туда — это км 40 — за солью. Пока туда шли — кто-то погиб прямо на дороге. Таковых случаев было несколько. Много погибали от мороза — когда ездили на рынок, это км 20, на обратном пути погибли двое, одежда-то нехорошая.

Это было еще во время войны, 1-ые два года жили приемлимо, а позже совершенно плохо — видимо, съели все запасы. Моя мать работала сторожем зернохранилища. В один прекрасный момент оттуда пропало семенное зерно, и ее посадили в тюрьму на время следствия, а нас, пятерых малышей, оставили одних.

Когда выяснилось, что в нашем доме зерно не ворованное, не для семян — маму выпустили. Ежели бы экспертиза отыскала криминал — ее бы посадили на 10—15 лет, и что бы мы делали? На данный момент живет в подмосковном поселке Развилка. Родилась я 1 сентября года под Харьковом. Отец был неплохим спецом по ремонту паровозов. Маме в один прекрасный момент даже прислали похоронку, но она никому не произнесла.

Говорит, у нее на руках была нездоровая мама, двое малеханьких деток, ее бы начали жалеть, и она бы не выдержала. А так, говорит — ну, сцепила зубы. А через год пришло опровержение. Как-то папа приезжал на побывку, ну, офицерам положено. Мать спросила у меня: «Кто это? Мать говорит: «Нет». Я говорю: «Сталин». А позже мать сказала: «Это твой папочка». Ну, я кинулась к нему: «Папочка, я тебя люблю!

Мы все опешились, когда вдруг к нашему дому подъехала легковая машинка, оттуда вышел человек в белоснежном халатике и с мешком в руке. И вот он поднимается к нам на этаж и из мешка вываливает продукты. Я ничего не помню, лишь буханку белоснежного хлеба — мы до этого белоснежный хлеб не лицезрели.

Он был мягенький, как не знаю что. Какое-то время этот человек приезжал. Отец не мог отыскать концов, на каком основании ему привозят продукты, он не желал их получать, поэтому что иным не дают, и ушел на другую работу. Он был очень честным человеком: ежели он считал, что это незаконно, он сиим не воспользовался. Хотя маме нельзя было темный хлеб есть из-за язвы, нужен был белоснежный. Мать опосля войны не работала, мы жили на одну отцовскую зарплату.

Она у него была, наверняка, высочайшая, но шика у нас не было. Без отца дома не обедали, ожидали его. Мать варила суп из баранины — туда кочан капусты клали, картошку, лапшу. Суп нужно было непременно есть с хлебом; наверняка, так экономнее — но я обожала хлеб и просто так таскать. На 2-ое вытаскивалось ребрышко, каждому давали это ребрышко. Картошка и капуста — это 2-ое.

Манную кашу ели, а рис числился деликатесом. Борщ еще был, наверняка. Я помню, когда в 1-ый раз возник маргарин, вся детвора выбежала на улицу с хлебом, намазанным маргарином. Чрезвычайно вкусно мы жмых ели. Кто-то из взрослых, видимо, приносил, все постоянно делились. Заместо жвачки мы вар жевали. Он поначалу твердый, начинаешь жевать — смягчается. На нашей улице не было богатых, но никто не пух с голоду, хоть и есть было нечего.

Детство вспоминается радужным, радостным. Есть охото, и хорошо. Рядом же всем тоже охото. Когда мать работала финансистом в банке, она бог знает во сколько уходила на работу, а приходила в час ночи. Я помню, поэтому что мне привязывали ножку к веревочке — когда звонили в дверь, меня дергало за ногу, чтоб я пробудилась и открыла.

Отца с утра машинка увозила, ранее часа он тоже не ворачивался. У нас в семье не принято было дискуссировать правительственные вещи — помню, когда Сталин погиб, все зашуршали, я слышала, что Сталин предатель, позже — что не предатель. Ну откуда мы могли знать? Я у отца спросила: «Папочка, а что Сталин? Но он рано погиб, опосля войны долго не живут.

Мать говорила — их высылали по колхозам с проверкой, и в одной из деревень в зимнюю пору скотины стояли по колено в замерзшей воде. Не мое — означает, не жаль. Председателя в итоге куда-то сослали. Мать была убеждена: без предпосылки не наказывают. И у нас опосля войны в квартире был обыск — кто-то донес. Я отлично помню, как спала на сундуке, у меня тогда кровати еще не было.

Меня согнали и стали под матрасом что-то находить. Слава богу, ничего не отыскали. В летнюю пору нас отвозили в лагерь. Там давали «размазню» — это пюре из картофельных очисток. Грязноватая жижа, масла там в особенности не было.

Но я до сих пор люблю молочный суп, в лагере его тоже давали. Вкуснее до сих пор для меня ничего нет, у нас дома этого не было, поэтому что молоко было драгоценное, его не хватало. Отец обожал охотиться — для этого ездили к бабушке в деревню под Челябинск. Нас возили туда, чтоб мы монгольский язык знали. Прогуливались уток стрелять — отец ворачивался, а у него на ремне висело несколько уток, дичь. Каждому обязана была достаться уточка. Я малая — мне самая малая уточка.

Нас садили щипать, позже из этих уток из всех варили суп. А дедушка прогуливался каждое утро на озеро — ворачивался, хохотал, что, дескать, рыбу наловил. Вытаскивал окуней — он брал у рыбаков — мы их чистили. Чрезвычайно вкусные эти окуни были. Зайтуна Кусяпова Родилась в году. В году из-за голода меня, семилетнюю девченку, решили выслать к сестре Нажие в Азнаево, в 20 километрах от нашей деревни.

С летней сестрой Ханой нас повела дочь муллы Хадия, которой было лет Мне дали в дорогу молока и проводили словами: «Там за горой деревня Кызыл Октябрь, где бабушка с дедушкой живут. Они вас накормят, и вы остальную дорогу просто преодолеете». Эти слова меня незначительно вдохновили, хотя и оставался ужас, что не дойдем до деревни.

Когда поднимались на гору, я отставала, и сестра меня успокаивала, что бабушка увидит, как мы с горы спускаемся, и сходу стол накроет. Когда дошли до дома, мне показалось, что он пуст, нас не ожидают. Дедушку отыскали за сараем — он возился с дровами. Сестра попросила: «Дедушка, накорми, пожалуйста, Зайтуну! Я тогда сделала «преступление» — небольшой кусок творога упрятала в ладошки, подумав, что раз это для кур, наверняка, и мне можно взять.

Этот кусок я взяла в рот, когда вышли из деpeвни. Старшим не произнесла, боялась, что они меня отругают за воровство. Добрались до деревни. Нажия-апай печку затопила, лепешки выпекла, самовар поставила. На столе молоко, даже сахар. Я говорю: «Полежу, болею». Мне не разрешили прилечь, видно, боялись, что умру. Чай попили. Собственный кусочек лепешки я, не доев, упрятала. Мой отец погиб за полгода до войны, когда мне было всего четыре месяца.

От что погиб — не знаю, голова захворала. Соседи поддерживали мама, оставшуюся с пятью детками, как могли, но началась война, и не много кто уже мог посодействовать. Солдаткам — дамам, мужья которых ушли на фронт, — давали пособие, и они могли хоть за счет этого как-то держаться.

Нас, как всех, облагали налогами и сборами. Скотина отелитcя либо овца принесет приплод — все здесь же брали на заметку. В один прекрасный момент, помню, когда налоговые инспекторы дома обходили, мать ягненка упрятала за печку.

В особенности голодными были годы. Стояла таковая засуха, что земля потрескалась, а картошка — единственный наш источник питания — в земле высохла. В саду у нас подросло чрезвычайно не много картошки — ведра три-четыре, мы их берегли, чтоб высадить в последующем году. Совершенно не помню, что мы тогда ели.

Ели ли мы? Скот погибал, подкармливать его было нечем. Лишились мы тогда собственной благодетельницы — скотины, она легла и все. Оказывается, когда скотина ложится и не встает — означает, погибает. Ежели ее поставить на ноги и что-нибудь отдать в рот — она может выжить. Мать сама постаралась ее поднять в сарае, но у нее ничего не вышло. Так мы остались без молока. Мы приобрели козу, поэтому что молоко точно необходимо было, хотя бы для чая. Еще у нас были овцы, без их тоже нереально — необходимы варежки, носки, и средств на это нет.

Какую травку мы могли собирать около леса — ели. На поле, посреди посева мы находили травку «кымызлык» кислица обычная - я не знаю, как это будет по-русски. Из этого варили суп. Мне в голову врезалось, что в то время мать прогуливалась в правление просить хотя бы одну ложку муки для этого супа — не дали.

Для скота мы косили сено либо собирали травку, которая росла под низкими деревьями. У нас была малая деревенская двухколесная тележка, про нее поет песню монгольский певец Габдельфат Сафин — точно таковая же телега. Когда я в первый раз услышала эту песню — рыдала. Поначалу я помогала маме, когда она запрягалась в тележку заместо лошадки, а позже она захворала и я была заместо нее. Не считая травки мы собирали ветки липы.

Самые калоритные воспоминания юношества — моменты, когда в доме возникал хлеб. Я его не ела, поэтому что было жаль, а прятала под одеялом. Его съедали сестры. Я не дулась и не рыдала, считала, что они наиболее достойны этого кусочка хлеба.

До сих пор удивляюсь, почему я тогда не ощущала голода. Из-за пищи я рыдала в детстве всего один раз — когда нечаянно проглотила карамель. Было грустно, что не распробовала вкуса. Мать успокаивала: дескать, конфета в моем животике, — но мне от этого было не легче.

Манную кашу я в первый раз попробовала в 15 лет. До сих пор помню тот умопомрачительный вкус. В весеннюю пору года мы прогуливались по полям, находили гнилостную прошлогоднюю картошку. Находили на собственных полях, на колхозные нельзя было даже ступать — тебя здесь же арестуют. В один прекрасный момент в осеннюю пору уже, опосля уборки урожая, мы отправь на поле — нас прогнали, то, что отыскали — отобрали. Когда выпал 1-ый снег — мы опять отправь на поле собирать колосья в подол, все равно же пропадут скоро.

Но полевод все отнял. А ноги-то у нас красноватые от холода, руки тоже красноватые, я была в одном платьице. И были тогда детками — пять-шесть лет, а нас били за это плетью, гнали оттуда. И это за брошенные колосья. Зимы были тогда прохладные, было много буранов. Дома в деревне заносило снегом. Время от времени мы не могли выйти на улицу, все окна были в снегу. Кто мог выйти из соседей, у кого двери раскрывались, выходили и откапывали других. Дома мы тогда топили, но спичек никаких не было — прогуливались к соседям за углем.

У нас была неувязка с солью, она была лишь в Ишимбае, там был некий источник. Люди прогуливались туда — это км 40 — за солью. Пока туда шли — кто-то погиб прямо на дороге. Таковых случаев было несколько. Много погибали от мороза — когда ездили на рынок, это км 20, на обратном пути погибли двое, одежда-то нехорошая. Это было еще во время войны, 1-ые два года жили приемлимо, а позже совершенно плохо — видимо, съели все запасы.

Моя мать работала сторожем зернохранилища. В один прекрасный момент оттуда пропало семенное зерно, и ее посадили в тюрьму на время следствия, а нас, пятерых малышей, оставили одних. Когда выяснилось, что в нашем доме зерно не ворованное, не для семян — маму выпустили. Ежели бы экспертиза отыскала криминал — ее бы посадили на лет, и что бы мы делали?

Нинель Куликова Родилась в году. На данный момент живет в подмосковном поселке Развилка. Родилась я 1 сентября года под Харьковом. Отец был неплохим спецом по ремонту паровозов. С началом войны его перевели в Запорожье, готовить эвакуацию завода.

Мы уезжали с крайним составом в середине августа года, и мой день рождения отмечали в пути, пирогами с морковкой. Взять с собой ничего не разрешили, лишь ручную кладь — два килограмма. Ехали месяц, в дороге нас не один раз бомбили. Приехали в Уфу, там уже была готова площадка грядущего цеха. Состав загнали в тупик — и еще целый месяц мы жили в вагоне. Нас в семье было четыре человека: мать, папа, я и младший брат.

Позднее нам дали комнату в бараке. Напротив барака была хлебопекарня. Я ее запомнила, поэтому что голод был страшный. Один раз сижу, смотрю в окно — по крыше пекарни бегают жирные крысы. Вдруг кто-то выбросил буханку хлеба через забор, чтоб позже придти за ней, унести-украсть. Я как была с босыми ногами, в ночной рубахе, побежала по снегу по колено.

Схватила буханку хлеба и домой. 1-ая зима была так прохладная и голодная, что мы сожгли все заборы. Отец попал с дизентерией в больницу, и чтобы меня спасти от голода, упросил докторов и меня положить хоть на три дня в свое отделение, чтоб хоть какую-то похлебку есть. У меня платьица не было, мне шили комбинезон из старенького солдатского одеяла.

До года я в нем прогуливалась. Когда открылся 2-ой фронт, америкосы прислали одежду, мне досталось новое платьице. В школе мы голодные были, нам давали небольшой кусок хлеба, посыпанный сахаром, на перекус. Чернильницы были непроливайки, перьевые ручки. И так как школу не топили, чернила замерзали. Бумаги не было, отец приносил из конструкторского бюро «синьки», черновики чертежей, на иной стороне я писала.

Сильно обожала одну учительницу. Захотела ей сделать подарок к 8 марта. Как-то сберегла средства, пошла на витаминный завод в Уфе и купила витамины-драже. Кое-где раздобыла бутылочку какую-то и туда эти драже запихала. Они не пролезали, я их пальцем проталкивала, не задумывалась, как она их обратно доставать будет.

Не хватало мозга еще. В один прекрасный момент отыскали некий сарай, он снизу доверху был заполнен жмыхом. По всей видимости, ничейный он был, никто не додумался жмых людям пораздавать, хотя голод таковой был! Меня взяли на дело: перочинным ножиком сделали дырку, чтобы я собственной рученкой достала этот жмых, но он был чрезвычайно жесткий, как камень.

У меня не вышло достать ничего. Мы кое-где раздобыли кирки и ломы и долбили мерзлую землю в полях, где была картошка. Но отлично ежели за день такового каторжного труда нам удавалось отыскать полкилограмма данной для нас темной, пожухшей картошки. У нас было, наверняка, 10 делянок. Отец как-то находил вольные заброшенные огороды, клочки земли. Сажали картошку и тыкву, и брюкву, и просо. На Белоснежной у нас помидоры росли.

Ели картошку тушеную с луком. Мать говорила, что лук — это башкирские яблоки. В четыре утра шли на поле. Туман, речка близко, полоть просо приходилось лишь мне. Поэтому что малая нога, и чтобы не растоптать, не разрушить ростки. Взрослым нельзя. Мы с папой веяли его, позже я с малеханькой котомочкой прогуливалась на мельницу.

Из этого проса делали пшенную кашу. Мать погибла 14 сентября года. Какие-то мужчины ехали на грузовике, мать шла с продуктами — прогуливалась отоваривать карточки, ворачивалась. Необходимо было ей перейти улицу, она тормознула, а машинка заехала на тротуар, сбили ее. Мужчины опьяненные были либо просто говорили друг с другом, не увидели.

Они недолго думая бросили ее за руки, за ноги в кузов под брезент. Испугались, возили маму с собой, не решались кинуть кое-где в сельской местности, она была еще жива. В 12 часов дня ее сбили, и лишь поближе к полуночи сдали в больницу — протрезвели либо что? Отец сказал: бог им судья. Он судиться не стал. Маму похоронили на кладбище у кольцевой дороги неподалеку от нашего барака. На данный момент в этом месте сделали парк, кладбища не стало.

Я стала сходу старше в 14 лет, пришлось и стирать и готовить. Через год-полтора опосля погибели матери отец женился. Мачеха была портниха, закройщицей в ателье. У нее была сестра — древняя дева. И они взялись вдвоем нас воспитывать. Запамятовали, что у меня врожденный порок сердца, до этого мне не разрешали подымать ничего томного, а тут стали применять и в хвост, и в гриву. Все хозяйство было на мне. Никто со мной не числился — и я решила, что назло всем пойду на стадион и умру. До этого обо мне заботились: мы и песни пели, и рисовали, а здесь лишь нагрузка-нагрузка-нагрузка.

Нельзя мне было спортом заниматься, а я пошла. Начала с легкой атлетики, дорвалась до бега, и стала неплохой лыжницей, чемпионкой Поволжья я была на метров. И 5 км бегала, и 10, выносливая была. Огороды меня закалили.

В году в один прекрасный момент отец уехал в командировку и договорился с одной дамой, чтобы она мне давала по пол-литра молока в день. Я смотрю, она выливает помои для скотины, а там кусочки хлеба и все такое, а я ж голодная. Карточки растеряла, мне нечего было есть. И я смотрела и чрезвычайно желала съесть эти помои, но не отважилась, постеснялась.

Эта дама говорит: ежели ты мне принесешь мешок травки, то я для тебя дам еще пол-литра молока. Необходимо было нарвать «березку» — такие мелкие цветы беленькие, они, видимо, лечебные были. Ну, я полезла по огородам, голодная была, вижу — морковка на чей-то грядке, и я выдернула ее зубами. И с песком съела. Она хрустела, но я не выплюнула. Меня охранник увидел, засвистел в свисток, я ужаснулась, удрала. И мешок оставила, забыла. Не смогла молока получить. Закия Ишарина Родилась в году, на данный момент живет в деревне Верхнесюрюбаево в Башкортостане.

Крыша нашего дома была покрыта травой, и когда шел дождик, вода проходила через крышу. Тогда мы во всю посуду, которую находили дома, собирали воду, чтоб поливать растения в огороде. В один прекрасный момент наш потолок на сто процентов провис — отлично, что свалился не на нас.

С помощью односельчан мы это восстанавливали, а мать поновой делала печь. Вечерами она шила нам одежду, вытаскивала вату из одеяла, приносила коноплю и делала утепления для дома. Чтоб держать скот — нужен был корм. В саду у нас рос тополь, который посадил мой отец. Как лишь его листья опадали — мать собирала их в мешки и оставляла на зиму козам, косила сено вручную. Чтоб топить печь — необходимы были дрова, их тоже не хватало, а лес был в 30 километрах. Братья с малеханькими санками прогуливались в лес за ними, их ловили лесники; ежели ловили — рубили их сани топором.

Из леса ничего нельзя было брать, он принадлежал государству. Хотя когда мы вступали в колхоз — всем говорили, что все будет общее, народное, но народу полезности от этого не было. Мать была в колхозе чернорабочей. Ежели нужно — работала на посеве, убирала сорняки, собирала сбор, когда выросли — мы ей тоже прогуливались помогать. Тех, кто работал, кормили прямо в поле. Мои братья тоже работали, они тогда были совершенно мелкие — семь и 10 лет. Они запрягали быка и таскали воду для тракторов, им тоже давали обед.

Когда я услышала, что рабочим дают пищу — тоже пошла на поле. Меня спросили: «Ты со своими братьями? Мне древесной ложкой положили одну ложку муки за первого брата, вторую ложку муки — за второго и залили водой. Я пошла с этими 2-мя ложками муки с поля, но позже остальные рабочие узнали, что сейчас мои братья не выходили на работу, догнали меня и отобрали этот суп.

Были случаи, когда есть было совершенно нечего. Так я пошла к председателю сельсовета, когда была во втором классе. Я написала заявление, что нам нечего есть, «прошу у вас пищи, верну, когда вырасту» — что-то такое. Председатель взял мое заявление и написал, чтоб выделили нам пшеницы. Через какое-то время проверка начала инспектировать, кому что выдавали, и увидела там мое имя — Закия Шарипова. Ее нет в перечне рабочих, кто таковая эта Закия? Мне тогда было девять — естественно, меня не было ни в каких перечнях.

К нам время от времени приходили просить помощи.